Интернет-проект «Экскурс в историю». Война. Раненые

У каждого города есть своя история... Своя память, радости и горести... У Воронежа их тоже немало. Сегодня, 25 января, город и его жители отмечают освобождение Воронежа от немецко-фашистских захватчиков.

В это знаменательный день мы вновь обращаемся к книге воспоминаний Алексея Владимировича и Татьяны Николаевны Русановых «Одна на всех война» (Великая отечественная война в мемуарах семьи Русановых) и публикуем воспоминания Анны Андреевны Русановой.

Война в Воронеже. Наш госпиталь, там, где теперь на проспекте Революции красный корпус университета. Мое отделение, конечно, для самых тяжелых раненых. Палаты огромные, набиты ранеными и один из них – Юрьев – умирает. Это человек лет 40. Крепкий, черноволосый, с отросшей густой бородой. У него осколочное ранение грудной клетки. Сильное кровотечение изо рта. Я нахожусь возле него все время. Переливаю кровь, ввожу хлористый кальций и другие кровоостанавливающие.

Все это паллиатив. Оперировать не решаюсь. Жизнь едва теплится. Теперь бы, конечно, прооперировала. Кругом безмолвные раненые, следящие за мной. Кровать низкая. Чтобы попасть ему в вену, я стою на коленях, Большая его бледная рука неподвижна. Вены едва ощутимы. Кровотечение все же прекратилось. Я все еще стою на коленях, но иглу уже вынула. И вот еще сильная рука сжимает мои пальцы, и он говорит: «Врач! Я вами благодарен». Пожатие ослабевает, дыхание исчезло. Наступает смерть. Кровотечение прекратилось не от моих усилий – сердце остановилось. Я знаю, что он умер. Но раненые смотрят на меня, и я, стоя на коленях, слушаю его сердце, щупаю пульс и потом закрываю ему глаза. Встаю и ухожу из палаты через строй устремленных на меня с упреком или сочувствием – не поймешь – многих глаз. Койку с Юрьевым увозят из палаты. А я всё слышу, как тяжкий упрек: «Врач, я вами благодарен». И слышу его всю последующую жизнь.

Пленные немцы

Мы вернулись в разрушенный дотла Воронеж 3 января 1944 года. Первые годы после войны в Воронеже были лагеря военнопленных немцев. Они поступали в нашу больницу по «скорой помощи», и мне часто приходилось их оперировать. Первое время пленных всегда сопровождал и просил разрешения присутствовать на операциях врач-немец.

Я всегда разрешала: была уверена в себе, ничье присутствие не мешало. Хотя он казался очень неприятным. Не большой, рыжеватый, с оттопыренными ушами. Особенно неприятное впечатление производили его глаза: бледно-голубые, круглые, не пропускавшие в его мысли взгляда, задернутые, как пеленой. Смотреть ему в глаза – все равно, что на стену. Манеры его отличались приторной слащавостью. Он отдавал, мне честь, как начальнику, и склонялся в поклоне, как перед важной дамой.

У операционного стола это выглядело глупо. Потом он перестал приходить, видно, убедившись, что никто не мучит немцев и не делает вредных операций. Один из первых, поступивших к нам немцев, длинный, рыжий эсэсовец, пострадавший на стройке. Его вскользь задела по голове упавшая рельса. Не нарушив кости, рассекла кожу в теменной области во всю ее длину. Раненый потерял много крови, его сразу подали на операционный стол. Я зашила рану. Перелила кровь от русской женщины, мужа или сына которой он, может быть, убил. Его сопровождал охранник. Положили немца в коридоре неподалеку от операционной. Я находилась в ординаторской, но какое-то беспокойство заставило выйти в коридор. Я с ужасом увидела, что вокруг его койки столпились наши раненые. Подняты костыли, кулаки, несутся ругательства. Конвоир, прижавшись в угол, кричал: «Я чех, я чех!» Я бросилась бежать к этой куче людей, сгрудившихся вокруг койки, полных ненависти к немцу, видевших в нем врага, в какой-то степени повинного в их ранах и увечьях. Я бежала и боялась, что раньше, чем добегу, чей-нибудь костыль опустится, и тогда я уже не смогу их остановить. Немец, еще более бледный, чем его повязка, лежал на спине и кричал: «Люксембург, Люксембург!» Но кто там его слушал... У одного нет ноги, другой ранен в череп – всё это последствия войны. И немец для них враг. Все равно из Люксембурга он или из Вены. Он вторгся в нашу страну и дошел до Сталинграда.

Ещё не добежав, я сказала четко и раздельно: «Все по местам!» Они отступили от койки. Костыли опустились на свое место, и все разошлись по палатам. Немец продолжал орать: «Люксембург!» Чех вылез из угла и кланялся мне, оглядывая с опаской опустевший коридор, потом отправился в палату к «русским братьям» засвидетельствовать, что он вовсе не хочет отвечать за безопасность немца. Койку передвинули к ординаторской.

Такие случаи бывали редко. Да и к этому немцу отношение потом изменилось. Вскоре уже больные и раненые делились с ним принесенной из дома едой. Можно было увидеть, как солдат из Ендовища или Курбатова корявой и не совсем чистой рукой подавал немцу облупленное яйцо со следами пальцев на белке и, показывая на его рот, говорил: «Ессен, ессен», а немец не совсем уверенно и полувопросительно отзывался: «Яволь». – «Во-во, яво, яво ешь, не бойся!» Вообще ели немцы с необыкновенной жадностью, хотя помимо больничного довольствия из лагеря им привозили такую еду, какой наши в то время не имели. Они поедали все – и лагерное, и больничное, и то, чем их иногда угощали.

Немцы, все, как один, как только попадали на операционный стол, начинали кричать: «Наркозе, наркозе!» Столько страха было в их голосах, что слушать было противно. Наши люди не боялись местной анестезии. Как сказал Твардовский: «Немец – барин. Не привык. Русский стерпит. Он мужик». Немцам даже аппендицит делали под наркозом. У всех отростки были в солидных спайках. Дома они переносили по 3-4 приступа аппендицита. Терпели до последнего, поскольку операции в Германии стоили баснословно дорого. Они и у нас беспокоились, боялись, что с них спросят деньги, и все задавали вопрос: «Кто будет платить?». Отвечала: «Советский Союз». Профессор клиники Андрей Гаврилович Русанов, мой папа, говорил по-немецки свободно и объяснял, что лечение у нас бесплатное для всех. Они поражались, что даже профессор смотрит их бесплатно.

Некоторые немцы, стремились выразить нам благодарность. Один подарил ординатору конфетку, которую тот не взять постеснялся, но есть не захотел, отдал кому-то из больных детей.

Пленный, по мирной профессии рабочий-металлист, написал в Книгу предложений пространную благодарность. «Доктор Анна АНДРИЕННА и доктор ВАНИЯ» очень хорошо его лечили. Написал он готическим шрифтом, по-немецки, разумеется. Папа мой всё перевел. Тот писал, что в Германии у него было четыре приступа аппендицита, но не было денег на операцию. Здесь он очень боялся, что советские врачи ему навредят. Но его оперировали и лечили бесплатно, и даже профессор его смотрел  много раз – тоже бесплатно. На родине он никогда не смог бы показаться профессору. В самом конце он благодарил за то, что ему не припомнили здесь всё, что сделала война.

Мы не испытали удовольствия от его благодарности. Ведь он так же свирепствовал и убивал наших людей, как и все они.

Я дежурила часто и оперировала много немцев. По утрам, когда я шла на работу мимо Детского парка, встречала их колонну, и порой из рядов доносилось: «Гут морген, фрау доктор». Они окликали меня с искренним расположением. Но кругом стояли развалины университета я сгоревшие коробки домов. Не было охоты отвечать на немецкие приветствия. Пусть будут довольны, что их вылечили: отросток убрали, но психология осталась враждебной. Порой твердо шагавшие под солнцем раннего утра коричнево-зеленые ряды пленных нахально пели «Хорст Вессель», и далеко не смирение и добродушие звучали в их голосах. Казалось, они даже не считают себя побежденными, наоборот, карты выпали счастливо, и плен освободил их от постоянной угрозы гибели раньше конца войны. Скоро на родину, а там посмотрим. «Хорст Вессель» звучал почти угрозой, и, глядя на их многочисленные ряды, я думала о том, как они бесчинствовали, убивали, разрушали. А мы их лечим. Странная вещь – врачебный долг. Даже не долг, а мышление, которое, независимо от нашей воли, стремится, прежде всего, установить диагноз, назначить лечение при этом страдании, а потом уже приходят мысли о том, кто он – немец, румын, чех... Гюго, который, кстати, не был врачом. говорил: «Если вылечишь крыло ястреба, то ты ответствен за его когти».

А.А. Русанова с ранеными пациентами военного эвакогоспиталя № 1645 в г. Ульяновске. 5 июня 1943 г.

Но мы лечили. Лечили их в то незабываемое время, когда наш Союз стал силен и велик. Победа над фашизмом привела к всемирной славе народа. Не было страны, где имя русского не произносилось бы с восторгом и любовью, где наша армия, победившая фашизм, не считалась бы легендарной. Наша сила и отвага были столь велики что «союзники по второму фронту» не решились бросить атомную бомбу на наш Союз. Они понимали, что народ и армию, взявших победу своими руками, атомная бомба не испугает. Сталин дал им это понять. Нам тогда не страшны были угрожающие нотки в песне пленных немцев. Вокруг нас были освобожденные страны, за спиной – огромный дружественный Китай. Мы были гордые, свободные и счастливые, хотя жили в развалинах. Но мы видели, как вырастают дома, улицы, новые магазины, кино, жилье. Мы знали, что все строится на те деньги, которые мы давали государству, и государство их вернет. Мы верили в то, что жить вскоре станет лучше. Наше дело было правое, и мы победили. Тогда особенной правдой звучали слова А. К. Толстого: «Бесценное русским сокровище честь, их клятва: «Да будет мне стыдно!»

Отдел интернет-проектов и онлайн-сервисов
Интернет-проект «Экскурс в историю»